Печенье счастья  - Черстин Лундберг Хан

Я вздрогнул и посмотрел на школьные часы на стене. Ой, как поздно! Я совсем забыл о времени.

Я открыл дверь квартиры и сразу услышал папино пение. Он тоже услышал, как я пришел, и высунул голову из кухни:

– Где ты был, Оскар? И почему твой мобильный не отвечает?

– Я был дома у Хьюго. А телефон я сегодня забыл, – ответил я.

Я опустил рюкзак на пол и снял куртку. Потом разыскал мобильный телефон: два пропущенных вызова.

– Она приходила сюда, – крикнул папа из кухни.

Там у него что-то шкворчало на плите – судя по запаху, папа жарил котлеты.

– Кто?

Я уже открыл дверь в свою комнату, но, услышав папин ответ, застыл на пороге.

– Девочка, которая была здесь на днях, Бие. Она выглядела расстроенной, когда я сказал ей, что тебя нет дома.

– Вот как… – пробормотал я. – А когда… Когда она приходила?

Папа пожал плечами и посмотрел на кухонные часы:

– Полчаса назад, кажется.

Полчаса назад. То есть тогда, когда ходил мимо ресторана. Я был там и Бие, а она в это же время была здесь кала меня.

В груди что-то щелкнуло. Честное щелкнуло.

– ПОДЪЕМ, СТАРИК!

Мама подняла жалюзи и открыла нараспашку окно. Жуткий ледяной ветер ворвался в мою комнату. Я свернулся калачиком под одеялом и изо всех сил попытался опять заснуть. Тогда мама уселась на краешек кровати и принялась щекотать меня через одеяло. Я до смерти боюсь щекотки, поэтому едва ее пальцы коснулись меня, как я забарахтался и, с хохотом вынырнув из-под одеяла, попытался пощекотать ее в ответ. Но мама вспорхнула с кровати и, стянув с меня одеяло, завернулась в него, как в мантию. Я попытался сдернуть с нее одеяло, но мама каким-то непостижимым образом выдернула меня из кровати и закружилась со мной в вальсе по комнате.

– Мамааа! – взмолился я.

– Оскар! – счастливым голосом закричала мама. – Просыпайся! Снаружи нас ждет чудесный снежный мир!

В конце концов мама оставила меня в покое и, закинув одеяло на мою кровать, умчалась на кухню. Я немедленно нырнул обратно в постель, но тут же понял, что придется опять вскакивать, чтобы закрыть окно.

Она – сумасшедшая.

Я имею в виду мою маму. Но вот в искусстве будить по утрам ей просто нет равных. Сложно сердиться, когда тебя щекочут. Вдобавок до меня донесся аромат свежезаваренного чая и поджаренного хлеба.

На кухонном столе стояла коробка с электрической гирляндой. Папа распутывал провод, собираясь повесить его на окно.

– Как у тебя обстоят дела с песней Стефана? – спросил он, едва завидев меня на кухне.

Я сунул в рот ломтик поджаренного хлеба и, отвернувшись, пробормотал:

– Мм… хорошо.

– А ты будешь петь соло или вас будет несколько? – не унимался папа.

Я еще что-то пробормотал и тут услышал, как мама прошептала папе:

– Ну, Эдвард. Предоставь Оскару самому выбирать дорогу в жизни. Я совсем не уверена, что он сгорает от желания петь соло.

– Верно, – прошептал в ответ папа, – но он сам сказал мне, что… Ай!

– Что случилось? – вскрикнула мама.

Я стремительно развернулся и увидел выдернутый из стены провод от гирлянды, которую папа пытался подключить.

– О-хо-хо! – вздохнул папа, крутя провод в руках. Изоляция в одном месте, треснув, обуглилась, и в кухне запахло горелым.

– Говорила же я тебе, что гирлянда совсем старая, – вздохнула мама.

– Ну да, говорила, – улыбнулся папа. – Ладно, по дороге домой куплю новую.

Напуганный папиной неудачей с гирляндой, я уже не испытывал желания обсуждать с родителями предстоящий рождественский концерт, который должен был состояться в понедельник.

После обеда все оправились на последнюю репетицию перед концертом. Когда мы пришли в актовый зал и заняли свои места на сцене, Ульрика обратилась к нам с такими словами:

– Я знаю, что концерт получится просто замечательным, потому что вы очень старались и прилежно работали. А теперь я хочу услышать все наши песни… и чтобы ваши голоса заполнили этот зал до самого потолка!

Может, так снег на нас повлиял, но мы все чувствовали небывалый душевный подъем и пели с большим энтузиазмом. Только Ниссе в перерывах между песнями дурачился больше обычного, но не настолько, чтобы Ульрика что-то заметила.

– А теперь вспомним, что мы скажем родственникам и друзьям, – предложил Холгер. – Уверен, многие придут, чтобы послушать и поддержать вас.

В моей голове неожиданно всплыл образ Бие. Может, стоит ей сказать про концерт? Возможно, она и ее родители захотят познакомиться с новой школой? Сердце затрепыхалось в груди, но потом ухнуло куда-то вниз и осталось там лежать.

Я не отважусь на такое. Боже, почему я такой трус?!

– Так, – продолжил Холгер. – Теперь сделаем небольшой перерыв, можете подышать воздухом и сделать пару кружочков вокруг школы. Потом еще порепетируем. Хорошо?

Его «хорошо» потонуло в грохоте, с которым ученики спрыгивали вниз со сцены. Они с воплями неслись к дверям. Не прошло и десяти секунд, как зал опустел. Я был уже на пороге, когда что-то дернуло меня оглянуться. Ульрика, сидя за пианино, листала ноты. Она слегка дирижировала себе рукой и кивала в такт музыке, которая звучала у нее в голове. Холгер разговаривал с Йеппе, который стоял с понурым видом, уставившись в пол.

– От тебя не требуется делать того, чего ты сам не хочешь, – услышал я голос Холгера. – Мы можем вычеркнуть этот номер из программы.

Я почувствовал странное жжение в груди, и, прежде чем понял, что я делаю, мое туловище само развернулось и ноги понесли меня обратно в зал. Я снял с себя шапку гнома, которая все это время была на мне, и протянул ее Ульрике. Отложив ноты, она удивленно посмотрела на меня:

– Оскар?

– Я опять жалею, – сказал я.

– Вот как…

– Да. – И я повернулся к Холгеру и Йеппе: – Я тоже могу спеть. Думаю, должно получиться.

Ох! Я опять это сделал. Я добровольно предложил спеть соло. Или нет, не соло. Когда двое – это называется дуэт.

– Уверен, Оскар? – спросил меня Холгер.

– Хорошо, – кивнул Йеппе.